Гай Валерий Катулл.

Родился в Вероне, в последний век существования Великий Римской республики (Iв. Д.н.э.) Современник Цицерона.

Считается одним из талантливейших лириков мира.

Выкладываю группу стихов, которые или можно вообще не читать, или читать от начала до конца в строгом порядке. Решившие читать – держитесь крепче, там трясёт на поворотах.

Можно назвать серию этих стихов Любовь Катулла. (я сократила эту серию стихов)

1. Кажется мне тот богоравный или –

   Коль сказать не грех – божества счастливей,

   Кто сидит с тобой, постоянно может

   Видеть и слышать

   Сладостный твой смех; у меня, бедняги,

   Лесбия, он все отнимает чувства:

   Вижу лишь тебя – пропадает сразу

   Голос мой звонкий.

   Тотчас мой язык цепенеет; пламя

   Пробегает вдруг в ослабевших чреслах,

   Звон стоит в ушах, покрывает очи

   Мрак непроглядный.

   От безделья ты, мой Катулл, страдаешь,

   От безделья ты необуздан слишком.

   От безделья царств и царей счастливых

   Много погибло.

2. «Квинтия – безукоризненна!» Я ж её вижу высокой,

    Статной и белой. О, да: это и я признаю.

    Но никогда не признаю красавицей: нет обаянья,

   Очарования нет в теле дебелом таком.

   Лесбия – вот кто волшебница! Прелести все сочетая,

   Не у Венеры ли ты тайну свою заняла?

3. Лесбия вечно при муже поносит меня и ругает.

    Это его, дурака, радует чуть не до слёз.

    Ах ты безмозглый осёл! Да ведь если б меня позабыла,

   Знаю: молчала б она. Если ж бранится весь день –

   Значит, не может забыть. Не под силу ей стать равнодушной:

   Лесбия гнева полна – Лесбия любит меня.

4. Милая мне говорит: лишь твоею хочу быть женою,

   Даже Юпитер желать стал бы напрасно меня.

   Да, говорит. Но слова, которые шепчут подруги,

   Можно на ветре писать да на бегущей воде.

5. Даром я, Руф ненавистный, считал тебя братом и другом.

   Даром ли просто? Увы! Дорого я заплатил.

   Словно грабитель подполз ты и сердце безжалостно выжег,

   Отнял подругу мою – всё, что я в жизни имел.

   Отнял! О горькое горе! О злая, проклятая язва!

   Подлый предатель и вор! Ты – нашей дружбы чума.

   Плачу сегодня о том, что чистые губы чистейшей

   Девушки пакостный твой гнусно сквернит поцелуй.

   Но не уйдёшь от возмездия! Потомству ты станешь известен!

   Злая старуха-молва славно распишет тебя!

6. Все сюда, мои ямбы, поспешите!

    Все сюда! Соберитесь отовсюду!

    Девка подлая смеет нас дурачить

    И не хочет стихов моих тетрадки

    Возвратить. Это слышите вы, ямбы?

    Побегите за ней и отнимите!

    Как узнать её, спросите? – По смеху

    Балаганному, по улыбке сучьей,

    По бесстыдной, разнузданной походке.

    Окружите её, кричите в уши:

    «Эй, распутница! Возврати тетрадки!

    Возврати нам, распутница, тетрадки!»

    Что? Не слушает? Мерзкая подстилка!

    Порожденье подлейшего разврата!

    Слишком мало ей этого, наверно!

    Если краски стыдливого румянца

    На собачьей не выдавите морде,

    Закричите ещё раз, втрое громче:

    «Эй, распутница, возврати тетрадки!

    Возврати нам, распутница, тетрадки!»

    Всё напрасно! Ни чем её не тронуть!

    Изменить ей придётся обещанье,

    Испытайте, не лучше ль будет этак:

    «Дева чистая, возврати тетрадки!».

7. Да! Ненавижу и всё же люблю. Как возможно, ты спросишь?

    Не объясню я. Но так чувствую, смертно томясь.

8. Как, неужели ты веришь, чтоб мог я позорящим словом

    Ту оскорбить, что мелей жизни и глаз для меня?

    Нет, не могу! Если б мог, не любил так проклято и страшно.

    Вам же с Таппоном всегда чудится всякая блажь!

9. Если желанья людей сбываются сверх ожиданья,

Счастья негаданный день благословляет душа.

Благословен же будь, день золотой, драгоценный, чудесный,

Лесбии милой моей мне возвративший любовь!

Лесбия снова со мной! Блаженства не ждал я такого!

О, как сверкает опять великолепная жизнь!

Кто из живущих счастливей меня? И чего ещё мог бы

Я пожелать на земле? Сердце полно до краёв!

10. Хлам зловонный, Волюзия анналы!... – здесь не продолжаю, ясно, что снова Лесбия его дурачит.

11. Некогда ты говорила, что предана только Катуллу.

      Лесбия, и что тебе даже Юпитер не мил.

      Я же тянулся к тебе не обидною похотью черни:

      Нет! Словно дочку отец – вот как любил я тебя.

      Ныне ж, увы, я прозрел. И хоть страсть моя жарче пылает,

      Всё же в сознанье моём стала ничтожною ты.

      Спросишь меня: почему? Потому что обманутым сердцем

      Можно сильнее хотеть, но невозможно любить.

12. Ты обещаешь, о жизнь моя, сделать любовь бесконечной,

      Нерасторжимой вовек, полной волнующих тайн.

            Боги великие! Дайте ей силу сдержать обещанье:

            Пусть эта клятва звучит искренней клятвой души,

            Сделайте так, чтобы мы навеки, до самой могилы

            Дружбы священный союз свято могли сохранить.

13. Целий! Лесбия, Лесбия (ты слышишь,

Чуешь?), Лесбия, та, что самой жизни,

Близких всех для меня была дороже, -

В переулках теперь и в подворотнях

Эта Лесбия тешит внуков Рема!

14. Ужель страшилищем ливийских скал, львицей,

Иль Сциллы-чудища утробою мерзкой

С таким ты злым и чёрствым рождена сердцем?

В тоске последней, смертной, я тебе крикнул,

Ответом, о жестокая, мне был смех твой!

15. Фурий ласковый и Аврелий верный!

Вы – друзья Катуллу, хотя бы к Инду

Я ушёл, где море бросает волны

На берег гулкий.

Иль в края гирканов, к арабам пышным,

К сакам ли, к парфянам, стрелкам из лука,

Иль туда, где воду мутит морскую

Нил семиустый;

Перейду ли Альп ледяные кручи,

Где оставил память великий Цезарь,

Галльский Рейн увижу иль дальних бриттов

Страшное море.

Всё, что рок пошлёт, пережить со мной

Вы готовы. Что ж, передайте милой

На прощанье слов от меня немного,

Злых и последних.

Со своими пусть кобелями дружит!

По три сотни их обнимает сразу,

Никого душой не любя, но печень

Каждому руша.

Только о моей пусть любви забудет!

По её вине иссушилось сердце,

Как степной цветок, проходящим плугом

Тронутый насмерть.

***

И снова вспоминается невольно Белая Богиня Грейвса.

Роза земная.

Кто скажет, будто красота – лишь сон?

За этих губ трагический изгиб

(Его в раю забыть вы не смогли б!)

Вознесся дымом в небо Илион,

Сын Уснеха погиб.

Под бурей, мчащейся издалека,

Всё рушится, что человек воздвиг;

Народы и века пройдут как миг,

И звёзды сдует словно облака,

Лишь вечен этот лик.

Склонитесь молча, ангелы, вокруг:

Пока она блуждала без дорог

В пустынных безднах, милосердный Бог

Узрел скиталицу – и мир, как луг,

Ей постелил у ног.

Плащ.

Я сшил из песен плащ,

Узорами украсил

Из древних саг и басен

От плеч до пят.

Но дураки украли

И красоваться стали

На зависть остальным.

Оставь им эти песни,

О Муза! Интересней

Ходить нагим.

Заячья косточка.

Бросить бы мне этот берег,

И уплыть далеко,

В тот край, где любят беспечно

И забывают легко,

Где короли под дудочку

Танцуют среди дерев –

И выбирают на каждый танец

Новых себе королев.

И там, у кромки прилива,

Я нашёл бы заячью кость,

Дырочку просверлил бы

И посмотрел насквозь

На мир, где венчают поп и дьячок,

На старый, смешной насквозь

Мир – далеко, далеко за волной –

Сквозь тонкую заячью кость.

Я не слишком оригинальна, опять мой любимый Гарсиа Лорка.)

Пейзаж.

Масличная равнина
Распахивает веер,
Запахивает веер.
Над порослью масличной
Склонилось небо низко,
И льются тёмным ливнем
Холодные светила.
На берегу канала
Дрожат тростник и сумрак,
А третий, серый ветер.
Полным-полны маслины
Тоскливых птичьих криков.
О, бедных пленниц стая!
Играет тьма ночная
Их длинными хвостами.
***
Ночь.

Лампа, свеча,
Фонарь и светляк.
Это
Созвездие саэты.

Золото за окном
Дрожит,
Переплетенье крестов
Бьётся в лучах зори.

Лампа, свеча,
Фонарь и светляк...
***

Севилья.

Севилья - колокольня
В переплетенье арок.

Севилья ранит,
Кордова губит.

О, этот город ловит
Длиннейшие из ритмов
И их переплетает
В чудные лабиринты.
Взмывают к небу ритмы.

Севилья ранит!

Под синей аркой неба
Среди потоков света
Играет беспрерывно
Река свою саэту.

Кордова губит!

И смешаны в бокале
Безмерность горизонта,
Горчинка Дон Жуана
И Диониса стройность.

Севилья ранит.
Всегда Севилья ранит!
***

Песня всадника. (из цикла Андалусские песни)

Кордова, одна и далека.

Чёрный конь, багровый месяц,
В сумке - горсть оливок горьких.
Кордовы мне не видать,
Хоть знакомы все дороги.

По равнине - чёрный конь,
Месяц по ветру двурогий,
С кордовы, с высоких башен,
Смерть моя взирает строго.

Ай, как дорога петляет!
Ай, мой конь быстроногий!
Ай, смерть меня ожидает
До Кордовы. На дороге.

Кордова.
Одна и далека.
***
Решила так же выложить здесь несколько видов города Кордова.

И снова мой любимый Гарсиа Лорка. Долго я его стихи сюда не выкладывала…

Романс о луне, луне.

Луна в наряде жасминном

Зашла в цыганскую кузню.

Мальчик глядит на неё,

Мальчик глядит, словно узник.

Луна шевелит руками

В затрепетавших туманах,

Открыв невинно твердыни

Своих грудей оловянных.

- Луна, луна, уходи!

Если вернутся цыганы,

Сердце твоё переплавят

В колечки и талисманы.

- Мальчик, давай-ка попляшем!

Когда вернутся цыганы,

Ты будешь спать и увидишь

Во сне чудесные страны.

- Луна, луна, уходи!

Конями полна дорога!

- Моей белизны крахмальной,

Мальчик, не трогай, не трогай!

Забил барабан равнины,

Всё ближе звенят копыта.

Мальчик лежит среди кузни,

Большие глаза закрыты.

Из рощи маслин выходят –

Бронза и грёза – цыганы,

Они в высокое небо

Смотрят с тоской несказанной.

Как закричала сова,

Как закричала в тревоге!

За ручку ведёт ребёнка

Луна по лунной дороге.

В кузне, горько рыдая,

Вопят и стонут цыганы.

Ветер завеял следы

Луны и след мальчугана.

****

Схватка

(Рафаэлю Мендесу)

В токе враждующей крови

Над котловиной лесною

Нож альбасетской работы

Засеребрился блесною.

Отблеском карты атласной

Луч беспощадно и скупо

Высветил профили конных

И лошадиные крупы.

Заголосили старухи

В гулких деревьях сьерры.

Бык застарелой распри

Ринулся на барьеры.

Чёрные ангелы носят

Воду, платки и светильни.

Тени ножей альбасетских

Чёрные крылья скрестили.

Под гору катится мёртвый

Хуан Антоньо Монтилья.

В лиловых ирисах тело,

Над левой бровью - гвоздика.

И крест огня осиняет

Дорогу смертного крика.

Судья с отрядом жандармов

Идёт масличной дорогой.

А кровь змеится и стонет

Немою песней змеиной.

- Так повелось, сеньоры,

С первого дня творенья.

В Риме троих не дочтутся

И четверых в Карфагене.

Полная бреда смоковниц

И отголосков каленых,

Заря без памяти пала

К ногам израненных конных.

И ангел чёрный печали

Тела окропил росою.

Ангел с оливковым сердцем

И смоляной косою.

Это стихи Толкиена.

Невеста-тень.

Был некто, и жил он совсем один,
А время текло, как сон.
Недвижим и нем сидел господин,
И тень не отбрасывал он.
Под звёздами лета, под зимней луной
Совы кружили в тиши
И чистили клювы, любуясь собой,
На том, кого камнем сочли.

Но в сумерках серых пришла госпожа
В сером просторном плаще,
И встала пред ним, и стояла, дрожа,
С цветами в пышной косе.
Тут чары сломал он, вскочил и сжал
Деву, и так затих.
А плащ раздулся, темнее стал
И тенью окутал их.

С тех самых пор позабыла она
И лунный и солнечный свет,
Вглубь от мира ушла навсегда,
Ни дня ни ночи там нет.
Но раз в год, когда открывает земля
Тайны провалов своих
До рассвета танцуют он и она,
И тень их одна на двоих.

Это стихотворение Толкиена.

Клад.

Из блеска первой луны,
Из юного солнца лучей
Боги создали клад.
Песней волшебной своей,
И серебро засверкало
В травах просторов степных,
И золото полнило волны
Бурных потоков седых,
Прежде, чем гном проснулся,
Дракон расправил крыло,
Или земля обнажила
Огненное нутро,
Прежде, чем вырыли ямы
В глубоких долинах лесных
Жили древние эльфы,
Хранители чар колдовских,
И дивные вещи творили,
И нет их в мире ценней,
И пели когда создавали
Короны своих королей.
Давно те песни замолкли, -
Свершился суровый рок,
Цепи их заглушили,
Пресёк их стальной клинок,
Алчности в тёмных чертогах
Чужды песни и смех,
Трясётся она над богатством,
Что копит в тайне от всех,
Валит изделия в груды
Из золота и серебра;
Тем временем эльфов обитель
Стала пуста и темна.
В гулкой чёрной пещере
Жил старый-престарый гном,
Весь век просидел под горою
Над золотом и серебром.
С молотом и наковальней
Расстался он только тогда,
Когда от вечной работы
Высохла в кость рука.
Чеканил одни лишь монеты
И звенья богатых цепей,
Надеясь, что купит этим
Могущество королей.
Но слух его притупился,
И зренье стал он терять,
И скоро гному осталось
Лишь камни перебирать.
Губы его посерели,
И всё же в улыбку ползли,
Когда меж скрюченных пальцев
Алмазы на пол текли.
За стуком их не расслышал
Тяжкой поступи он,
Когда у реки приземлился
Юный свирепый дракон:
Огём дохнул сквозь ворота,
От сырости стылой ярясь,
И кости гнома упали
Пеплом в горячую грязь.
Под голой серой скалою
Жил старый-престарый дракон,
Сверкая от скуки глазами,
Лежал в одиночестве он.
Юность давно умчалась,
И пыл свирепый остыл.
Сморщенный и шишковатый
Ящер в изгибе застыл
Над кучей сокровищ, направив
К ним думы, и зренье, и слух;
За многие, долгие годы
Огонь в его сердце притух.
В скользкое брюхо вдавились
Камни бесценной бронёй,
Запах монет вдыхал он
И блеск освежал их слюной,
Все ценности, что хранились
Под сенью обширных крыл,
Помнил с первой минуты,
И ничего не забыл.
На жёстком ложе вздыхая,
Дракон о ворах помышлял,
И в снах своих беспокойных
Нещадно их истреблял:
Тёплое мясо глотал он
И кровь горячую пил...
Довольный сквозь дрёму собою
Уши змей опустил.
Звон кольчуги раздался,
Но дракон не слыхал,
Как юный отважный воин
Вызов на битву кидал.
Зубы - кинжалы у змея,
А шкура тверда, как рог,
Но полыхнул в подземелье
Яркий заветный клинок.
Вскинулся ящер, и тут же
Свистнул жестокий удар,
Тело рассёк и мгновенно
Век старика оборвал.

Сидел на высоком троне
Старый-престарый король,
Грел бородою колени,
Слушал суставов боль.
Ни песни, ни вина, ни яства
Его развлечь не могли:
К тайному подземелью
Мысли его текли,
Где в сундуке огромном
Под низким сводом лежат
Золото и алмазы,
С боем добытый клад.
Дверь того подземелья
Засов железный держал,
Проход к той двери тяжёлой
Один лишь владыка знал.
Слава его угасла,
И суд неправеден был,
Мечи его приближённых
Долгий покой затупил.
Замок пустеет, ветшает,
Запущен дворцовый сад,
Зато под рукой королевской
Хранится эльфийский клад.
Не слышал рогов он раскаты
На перевале в горах,
Не чуял запаха крови
На смятой траве в степях:
Замок его полыхает,
Рыцари все полегли,
В холодной глубокой яме
Свои он окончил дни.

Лежит в глухом подземельи
Древний-предревний клад,
За всеми забытой дверью
Ни чей не смущает он взгляд,
К этим угрюмым воротам
Смертных следы не ведут,
На старых могильных курганах
Травы забвенья растут.
Мёртвых сон не тревожат
Трели птиц в вышине,
Дует солёный ветер
В чистой небес синеве,
Дует над тёмной горою,
Где Ночь хранит древний клад,
Пока круг времён завершится
И эльфы вернутся назад.
***

М. Цветаева.

Два солнца стынут, - о, господи, пощади!
Одно - на небе, другое - в моей груди.

Как эти солнца - прощу ли себе сама?,
Как эти солнца сводили меня с ума!

И оба стынут - не больно от их лучей!
И то остынет первым, что горячей.
***

Настанет день, - печальный, говорят! -
Отцарствуют, отплачут, отгорят, -
Остужены чужими пятаками, -
Мои глаза, подвижные, как пламя.
И - двойника нащупавший двойник -
Сквозь лёгкое лицо проступит лик.

О, наконец, тебяя удостоюсь,
Благообразия прекрсный пояс!

А издали - завижу ли я вас? -
Потянется, растерянно крестясь,
Паломничество по дорожке чёрной
К моей руке, которой не отдёрну,
К моей руке, с которой снят запрет,
К моей руке, которой больше нет.

На ваши поцелуи, о живые,
Я ничего не возражу - впервые,
Меня окутал с головы до пят
Благообразия прекрасный плат.
Ни что меня уже не вгонит в краску.
Святая у меня сегодня Пасха.

По улицам оставленной Москвы
Поеду - я, и побредёте вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет, -
И наконец-то будет разрешён
Себялюбивый, одинокий сон.

И ничего не надобно отныне
Новопреставленной боярыне Марине.
***

В чёрном небе  - слова начертаны,
И ослепли глаза прекрасные...
И не страшно нм ложе смертное,
И не сладко нам ложе страстное.

В поте - пишущий, в поле - пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Лёгкий огнь, над кудрями пляшущий, -
Дуновение - вдохновения!
***
Тебе - через сто лет.

К тебе, имеющему быть рождённым
Столетие спустя, как отдышу, -
Из самых недр, как насмерть осуждённый,
Своей рукой - пишу:

- Друг! Не ищи меня! Другая мода!
Меня не помнят даже старики.
- Ртом не достать! Через Летейски воды
Протягиваю две руки.

Как два костра, глаза твои я вижу,
Пылающие мне в могилу - в ад, -
Ту видящие, что рукой не движет,
Умершую сто лет назад.

Со мной в руке - почти что горстка пыли -
Мои стихи! - я вижу: на ветру
Ты ищешь дом, где родилась я - или
В котором я умру.

На встречных женщин - тех - живых, счастливых, -
Горжусь - как смотришь, и ловлю слова:
- Сборище самозванок! Все мертвы вы!
Она одна жива!

Я ей служил служеньем добровольца!
Все тайны знал, весь склад её перстней!
Грабительницы мёртвых! Эти кольца
Украдены у ней!

О, сто моих колец! Мне тянет жилы,
Раскаиваюсь в первый раз,
Что столько я их вкривь и вкось дарила,
Тебя не дождалась!

И грустно мне ещё, что в этот вечер,
Сегодняшний - так долго шла я вслед
Садящемуся солнцу, - и навстречу
Тебе - через сто лет.

Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятье
Моим друзьям, во мглу могил:
- Все восхваляи! Розового платья
Никто не подарил!

Кто бескорыстней был?! - Нет, я корыстна!
Раз не убьёшь - корысти нет скрывать,
Что я у всех выпрашивала письма,
Чтоб ночью целовать.

Сказать? - Скажу! Небытие - условность,
Ты мне сейчас - страстнейший из гостей.
И ты откажешь перлу всех любовниц -
Во имя той - костей.
***
Кто создан из камня, кто создан из глины, -
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.

Кто создан из глины, кто создан из плоти -
Тем гроб и надгробные плиты...
- В купели морской крещена - и в полёте
Своём - непрестанно разбита!

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьётся моё своеволье.
Меня - видишь кудри беспутные эти? -
Земною не сделаешь солью.

Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной - воскресаю!
Да здравствует пена - весёлая пена -
Высокая пена морская!
***

Имя Орфея в каком-то смысле стало именем нарицательным. Но так ли ясна его история? Стоит лишь чуть углубиться в неё, и обнаруживается масса противоречий, двойственных толкований и сюрпризов.

Выдржки из главы Орфей (Р.Грейвз. «Мифы Древней Греции)

Орфей, сын фракийского царя Загра и музы Каллипсы, был самым известным из когда-либо живших поэтов и музыкантов. Аполлон подарил ему лиру, а музы научили его играть на ней, да так, что он не только очаровывал диких зверей, но заставлял деревья и скалы двигаться под звуки его музыки. В Зоне, что во Фракии, несколько древних горных дубов так и остались стоять в танце, в том виде, как он их оставил.

После посещения Египта Орфей присоединился к аргонавтам и добрался с ними до Колхиды, своей музыкой помогая им преодолевать множество препятствий. По возвращению он женился на Эвридике (которую так же называют Агриопой), и поселился во Фракии.

Однажды, неподалёку от Темпы, в долине реки Пенея, Эвридика повстречала Аристея, который захотел овладеть ею силой. Убегая, она наступила на змею и умерла от её укуса. Но Орфей смело спустился в Тартар в надежде вернуть её назад. Для этого он использовал щель близ Аорна, что в Феспротиде, и по прибытии в Аид не только очаровал перевозчика Харона, пса Кербера и трёх судей мёртвых своей горестной музыкой, но и на время прекратил муки осуждённых. Пленительная музыка тронуло сердце самого Гадеса, и он позволил вернуться Эвридике в мир живых. Гадес поставил лишь одно условие: по пути из Тартара Орфей не должен был оборачиваться назад до тех пор, пока Эвридика не выйдет на солнечный свет. Эвридика шла, ведомая звуками лиры, и уже завидев солнечный свет, Орфей обернулся, чтобы убедиться, что Эвридика идёт за ним, и в тот же миг потерял жену навеки.

Когда Дионис напал на Фракию, Орфей отказал ему в почестях и проповедовал другие священные таинства, убеждая фракийских мужчин в том, что жертвенное убийство – это зло. Каждое утро он поднимался на вершину горы Пангей, чтобы приветствовать рассвет, и почитал Гелиоса, , которого называл Аполлоном, величайшим среди богов. В македонском Дее Дионис в отместку наслал на него менад. Вначале менады подождали, пока их мужья войдут в храм Аполлона, жрецом которого был Орфей, а затем, захватив оружие мужчин, оставленное у дверей храма, ворвались внутрь, перебили своих мужей и разорвали Орфея надвое. Голову его они швырнули в реку Гебр. В конце концов всё ещё поющую голову прибило к острову Лесбос. 

Музы собрали его останки и погребли в Либерте, у подножия горы Олимп, и соловьи теперь там поют слаще, чем где-либо. Менады попытались смыть с себя кровь Орфея в реке Геликон, но бог реки ушёл глубоко под землю, появившись вновь почти через 4 мили

и уже под другим названием – Бафира. Так он избежал причастия к убийству.

Говорят, что Орфей проповедовал любовь к своему же полу, вызвав у Афродиты неменьшую ярость, чем у Диониса. Остальные боги-олимпийцы не согласились с тем, что убийство Орфея было оправданным, и Дионису удалось сохранить жизнь менадам, только превратив их в дубы.

Фракийские мужи, избежавшие побоища, решили впредь татуировать своих жён в назидании за убийство жрецов.

Что касается головы Орфея, то её погребли в пещере недалеко от Антиссы, в которой почитали Аполлона. В пещере голова пророчествовала и день и ночь до тех пор, пока Аполлон, обнаружив, что никто не приходит к его оракулам в Дельфах не пришёл, и встав над головой, не закричал: «Перестань вмешиваться в мои дела, ибо довольно я терпел тебя и твои песни!». После этого голова замолчала. Лиру Орфея волны тоже прибили к Лесбосу, где её возложили на почётное место в храме Аполлона.

Что же пишет по этому поводу Грейвз?

Будучи царём-жрецом, Орфей оказывался поражённым Перуном, т.е. обоюдоострым топором в дубовой роще в период летнего солнцестояния. Затем его разрывали менады культа быка, как они разрывали Загрея, или культа оленя, как Актеона. В классической Греции татуировки сохранились только во Фракии; на вазе, изображавшей убийство Орфея менадами, у одной из менад виден маленький олень, вытатуированный на предплечье. Этот Орфей не вступал в конфликт с культом Диониса потому, что сам был Дионисом и играл на простой Ольховой дудочке, а не на благородной лире. Так Прокл в комментариях к «Государству» Платона пишет: «Являясь основной фигурой дионисийских обрядов, Орфей, как считают, разделял судьбу самого бога».

Смерть Эвридики от укуса змеи и неудача Орфея с возвращением её в мир солнечного света фигурируют только в более поздних вариантах мифа. Похоже, что они возникли из-за неверного толкования изображений Орфея, которого приветствовали в Аиде, где его музыка настолько очаровала змею-богиню Гекату (или Агриопу), что она сделала поблажки душам всех посвящённых в орфические мистерии; а так же из-за ошибочного толкования других изображений, где Дионис, чьим жрецом был Орфей, спускался в Аид в поисках своей матери Семелы. От укуса змеи умирает не Эвредика, а её жертвы.

А вот что говорила об Орфее ясновидящая Ванга, которая уделяла этой теме особое внимание.

«Свой дар Орфей получил не от небес, а от Земли. Он прикладывал ухо к земле и пел. И дикие звери сидели вокруг и слушали его пение, но не принимали его. Орфей – очень земной. Он играл и на ивовом листочке, и на дудочке, вырезанной из вербы, и на коре вяза, бука, дуба. Он лежал на земле, и она напевала ему в уши свои мелодии. Орфей пел вместе с землёй.

Где бы не появлялся, он пел вместе с окружающей природой и птицами, и небо писало для него на земле мелодии, а он, проходя мимо, читал небесные знаки и снова пел.

Я вижу его сначала как несчастное дитя в отрепьях…Потом он превратился в молодого бродягу, несчастного и небритого, с неподстриженными ногтями. Но он продолжал петь. И песни подсказывала ему сама земля…

Я обычно вижу всё это, когда впадаю в транс, но никто никогда меня об этом не спрашивал. Но когда я сижу одна, то думаю про себя: «Боже, что только не случалось на свете!»»

И, наконец, стихи М. Цветаевой:

Эвридика – Орфею.

Для тех, отженивших последние клочья

Покрова (ни уст, ни ланит!...),

О, не превышение ли полномочий

Орфей, нисходящий в Аид?

Для тех, отрешивших последние звенья

Земного… На ложе из лож

Сложившим великую ложь лицезренья,

Внутрь зрящим – свидание нож.

Уплочено же – всеми розами крови

За этот просторный покрой

Бессмертья…До самых летейских верховий

Любивший – мне нужен покой.

Беспамятности…Ибо в призрачном доме

Сем – призрак ты, сущий, а явь –

Я, мёртвая…Что же скажу тебе кроме:

«Ты это забудь и оставь!»

Ведь не растревожишь же! Не повлекуся!

Ни рук ведь! Ни ст, чтоб припасть

Устами! – С бессмертья змеиным укусом

Кончается женская страсть.

Уплочено же – вспомяни мои крики! –

За этот последний простор.

Не надо Орфею ходить к Эвредике

И братьям тревожить сестёр.

Внизу иллюстрация картины Артура Уордла «Сказка».

Митра, Бог Рассвета!
Над стеной наших труб торжество:
Рим превыше всех наций, Но ты превыше всего!
Теперь позади перекличка,
И наш легион в пути.
Митра, солдат как и все мы
Дай нам силы это снести!

Митра, Бог Полудня!
Душит марево тут,
На головы давят нам шлемы,
А сандалии ноги жгут.
Теперь, в этот час звенящий,
Мы щуримся, хочется спать,
Митра, солдат, как и все мы
Помоги нам клятву сдержать!

Митра, Бог Заката!
На запад спускаешься ты,
.уходишь ты бессмертным,
Чтоб вновь воссиять с высоты.
Теперь, когда кончилась вахта,
Нет вина, позади наш час,
Митра, солдат, как и все мы,
Поддержи до рассвета нас!

Митра, Бог полуночи!
Видишь - бык умирает вновь?
Из тьмы на детей своих глянь ты,
Прими нашей жертвы кровь.
Много дорог проложил ты,
Они к свету ведут в ночи,
Митра, солдат, как и все мы,
Умирать в грозный час научи!



Стянула картинку, сама не знаю откуда. Впечатляет.)

С поляны коршун поднялся,
Высоко к небу он взвился.
Всё выше, дале вьётся он,
И вот ушёл за небосклон.

Природа-мать ему дала
Два мощных, два живых крыла -
А я здесь в поте и пыли,
Я, царь земли - прирос к земли!
------

О как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет,
Любви последней, зори вечерней!

Пол неба обхватила тень,
Лишь там, на западе бродит сиянье,
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись очарованье.

Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство, и безнадежность.
------

Ты долго ль будешь за туманом
Скрываться, Русская звезда,
Или оптическим обманом
Ты облачишься навсегда?

Ужель навстречу жадным взорам
К тебе стремящимся в ночи,
Пустым и ложным метеором
Твои рассыпятся лучи?

Всё гуще мрак, всё пуще горе,
Всё неминуемей беда -
Взгляни, чей флаг там гибнет в море,
Проснись - теперь иль никогда...

 

Откуда приходят стихи

Они приходят, я полагаю, из Лондона
или еще откуда-нибудь из Англии —
с небес, вероятно.
Разве не Бог, после всех трудов,
испачкавшись мелом,
в мятой одежде, с серебряными волосами,
разве не Он в свободное время
нанизывает рифмы
о красоте вещей?

Путешествия им нужны —
по холмам и долинам,
через двери, залитые лунным светом,
но последнюю часть пути
тяжело одолеть
словам с известковой пылью.
Они были мелом, усталым взглядом,
они были коленной дрожью,
когда все замолкает в конце недели,
жадно ждущей субботы.
Они были бумагой и были словом,
книгами, желтеющими в шкафу в пыльном классе, —
там, откуда стихи в самом деле вышли.

Они возникали у меня за спиной,
говоря мне что-то,
хотя я не слышал слов,
их приход не связан со словом.
Я чувствовал их в кувырканье собак на снегу,
в комнатах, пахнущих свежей краской,
в сливках — больше, чем в молоке,
в игре облаков над скалой я увидел это,
я нашел это в собственном теле, впервые открыв в нем
радость опустошения,
и, в испуге, хотел поделиться этим.

Они также являлись в забытых вещах,
в чем-то абсолютно немыслимом,
а однажды они появились
в голосе фермера, сидящего за чашкой чая,
он рассуждал об устройстве мира
и говорил об этом с самим собою.

Но не из речей его они возникли,
не из названий и глаголов.
Есть пространство в вещах, расстояние между словами
и движение волн меж ними,
бесконечное колебанье.
Так я рыдал,
стоя в детстве у кромки моря, —
не было слов, чтобы выразить горе и радость,
столкнувшись лицом к лицу с великим шумом мира
и с его молчаньем.

Иллюстрация внизу: Эдвард Роберт Хьюз. "Принцесса после дождя".

Сад.

О как ты пуст и нем!      В осенней полумгле
сколь призрачно царит прозрачность сада,
где листья приближаются к земле
великим тяготением распада.

О, как ты нем!       Ужель твоя судьба
в моей судьбе угадывая вызов,
и гул плодов, покинувших тебя,
как гул колоколов тебе не близок?

Великий сад!      Даруй моим словам
стволов круженье, истины круженье,
где я бреду к изогнутым ветвям
в паденье листьев, в сумрак возрожденья.

О, как дожить        до будущей весны
твоим стволам, душе моей печальной,
когда плоды твои унесены
и только пустота твоя реальна.

Не, уезжать!          Пускай куда-нибудь
меня влекут громадные вагоны.
Мой дальний путь и твой высокий путь -
теперь они тождественно огромны.



Открытка из города К.

Развалины есть праздник кислорода
и времени. Новейший Архимед
прибавить мог бы к старому закону,
что тело, помещённое в пространство,
пространством вытесняется. Вода

дробит в зерцале пасмурном руины
Дворца Курфюрста; и, небось, теперь
пророчествам реки он больше внемлет,
чем в самоуверенные дни,
когда курфюрст его отгрохотал. Кто-то

среди развалин бродит, вороша
листву запрошлогоднюю. То - ветер,
как блудный сын, вернулся в отчий дом
и сразу получил все письма.

Шведская музыка.

Когда снег заметает море, и скрип сосны
оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз,
до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины
может упасть безучастный голос?
Пропадая без вести из виду, мир вовне
сводит счёты с лицом, как с заложником Мамелюка.
...так моллюск фосфорицирует на океанском дне,
так молчанье в себя вбирает всю скорость звука,
так довольно спики, чтобы разжечь плиту,
так стенные часы, сердцебиенью вторя,
остановившись по эту, продолжают идти по ту
сторону моря.

Это моё любимое. Третья и Четвёртая Северные Элегии. Для меня это лучшее, что она написала.
Третья.

Меня, как реку
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слёзы.
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня,
И, может быть, ещё когда-нибудь
Меня задушит...
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чём теперь не надо вспоминать
И женщина какая-то моё
Единственное место заняла,
Моё законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, всё, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу.
..............................
Но если бы откуда-то взглянула
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть, наконец.

Четвёртая.

Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая - как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благословенным,
И тело в их блаженствует тени.
Ещё не замер смех, струятся слёзы,
Пятно чернил не стёрто со стола, -
И как печать на сердце, поцелуй,
Единственный, прощальный, незабвенный...
Но это продолжается недолго...
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный,
Где холодно зимой а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всём лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Изподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди,
А возвратившись, моют руки мылом
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век - и тяжело вздыхают...
Но тикают часы, весна сменяет
Одна другую, розовеет небо,
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам.
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там всё другое: люди, вещи, стены,
И нас ни кто не знает - мы чужие,
Мы не туда попали... Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаём, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал
Прекрасно обошлись без нас - и даже
Всё к лучшему...